Отправляя инакомыслящих в ссылку или на каторгу в 19 веке, власти зачастую плохо представляли, что есть там, за хребтом Урала, в бескрайней Сибири или в «диких киргиз-кайсацких степях». Писали в приговорах: «сослать в места отдаленные», и ехали молодые бунтовщики, туда, куда судьба в мундире жандарма занесет! Так Ф.М.Достоевский оказался на каторге в Омске, потом тянул солдатскую лямку в Семипалатинске. С.Ф. Дуров после каторги отбывал наказание в Петропавловске и в Пресновке.
А тем временем мучился на Уральской казачьей линии и в приаральских пустынях их единомышленник, «товарищ по думам, по судьбе» поэт А. Н. Плещеев (1825-1898 гг.). Совсем молодые литераторы, кумиры вольнолюбивой молодежи, в декабре 1849 года втроем стояли в саванах на Семёновском плацу, готовясь к «расстрелянию». Одним из главных обвинений против них было распространение запрещенного письма Белинского к Гоголю. Плещеев принес текст письма на заседание кружка петращевцев, а Достоевский читал его, «блестя глазами от восторга», как сообщил доносчик. Остальные, тоже с восторгом, слушали запрещенный текст. За это военно-судебная комиссия приговорила 23 члена кружка «к казни расстрелянием». То есть, судили их за мысли о свободе и за дерзкие разговоры. Почти через сто лет, в бериевские времена, это будет называться «посадили за язык» — за пустую болтовню.
В последний момент, когда уже был прочитан смертный приговор, он был заменен каторгой и лишением всех прав, после чего, как написал позже поэт, «ты уже и не человек». Петербург и Москва еще обсуждали ужасный спектакль под названием «гражданская казнь», а «казненных» уже везли на каторгу.
Алексея Плещеева помиловали дважды: сначала отменили «расстрел во внимание к молодым его летам», заменили смерть каторгой, а ее — сдачей рядовым в Оренбургский линейный батальон. А ведь всё преступление молодых людей — чтение крамольного письма Гоголя и вольнолюбивых стихов.
Через несколько дней после «казни», 6 января 1850 года, Плещеева привезли в Уральск. Он был зачислен рядовым солдатом в 1-й Оренбургский линейный батальон. Потянулись два года бессмысленной муштры.
Поэт очень тяжело переносил солдатчину. Несколько легче ему стало после перевода в Оренбург – в столицу огромного края, в центр среднеазиатской пограничной торговли и место грандиозной ссылки. Но и там солдаты, казаки, нижние чины, тот самый народ, за счастье которого петрашевцы собирались бороться, издевались над глупым барином, который и маршировать-то не может! Да и некоторые офицеры не щадили гордости молодого поэта, не жалели его. «На первых порах, жизнь его в новом месте ссылки была прямо ужасна», позже писал М. Дандевиль, сын оренбургского приятеля Плещеева. «Его никуда не выпускали из казарм, мучили постоянными учетами, назначали на самые грубые работы, следили за каждым шагом, за каждым письмом».
Какие необычные люди жили и воевали в наших краях! Как вот эти Дандевили. Первый из них — военнопленный француз времен Отечественной войны 1812 года Дезире д’Андевиль. После плена он принял российское подданство и был приписан к Оренбургскому казачьему войску, в котором всегда не хватало людей. Его сын, Виктор Дезидерьевич Дандевиль (1826—1907), будущий генерал от инфантерии, как раз в то время, когда в Оренбург привезли Плещеева, был «назначен состоять при Оренбургском генерал-губернаторе графе Перовском офицером по особым поручениям». К нему-то и обратилась за помощью мать поэта, бывшая фрейлина Высочайшего двора, специально приехавшая в Оренбург, чтобы защитить сына, рассказать, что он вовсе не уголовный преступник, как считали его сослуживцы. Виктор Дезидерьевич устроил ей встречу с графом Перовским.
Те, кто глумился над Плещеевым, приумолкли, узнав, что Александр Николаевич стал появляться в доме у самого Перовского и завел знакомство с некоторыми важными персонами, хотя после пережитого в свои 27 лет Плещеев стал замкнутым, плохо сходился с людьми. Оренбургское общество его мало устраивало. Тяготило и положение «конфирмованного преступника», «рядового из ссыльных». Опальный поэт отдыхал душой лишь в семье Виктора Дезидерьевича Дандевиля — своего ровесника и друга, воспитанного и образованного человека, отличавшегося гостеприимством и любезностью. Его жена, признанная в городе красавица, Любовь Захаровна Балк, тоже была выше оренбургского уровня. Благодарный жене друга за сочувствие к своей печальной судьбе, Алексей Николаевич посвятил ей прекрасные стихи, вошедшие в антологию русской поэзии.
В доме Дандевилей собиралось лучшее оренбургское общество. К этому кружку примкнул и Алексей Николаевич. Виктор Дандевиль стал близким другом опального поэта и оказывал помощь не только ему, но и польским революционерам Б. Залескому, З. Сераковскому, а также Т. Шевченко, тоже сосланному на край света за дерзкие стихи.
Зигмунд Сераковский, бывший студент Петербургского университета, был раньше знаком с некоторыми членами кружка Петрашевского. Тем естественнее оказалось его сближение с Алексеем Плещеевым в ссылке. С весны 1854 до мая 1856 года оба служили в Ак-Мечети (ныне – Акмешит) и были очень близки по взглядам на политику, философию, поэзию, часто говорили о будущем Родины, как России, так и Польши.
Дружбу Алексея Плещеева и его ровесника капитана Виктора Дандевиля тоже укрепило их участие в Ак-Мечетской военной экспедиции. 2 марта 1853 года Плещеев, по его личной просьбе, был переведен в состав 4-го линейного батальона, отправлявшегося в опасный и тяжелый поход в степь. В письме к В. Дандевилю он объяснял свое участие тем, что «цель похода была благородна — защита утесненных, а ничто так не одушевляет, как благородная цель».
Цель, действительно, была благородной. На правый берег Сырдарьи, на казахскую степь, постоянно делали набеги кокандцы. Они собирали налог с аулов, считая их принадлежащими своему хану, ловили в степи казахских женщин, как для собственных надобностей, так и продажи в гаремы. Мужчин, украденных в русских и казахских селениях, тоже делали рабами. Поэтому Перовский и решил взять штурмом кокандскую крепость Ак-Мечеть, чтобы прекратить набеги «на наших киргиз».
Дандевиль пошел в степной поход тоже добровольно, но он был офицер, а это нечто другое, чем «солдат из ссыльных» А. Плещеев. У обоих добровольцев, кроме возвышенной цели, была и другая, более практичная, – отличиться в бою. Только капитан В. Дандевиль мечтал получить следующее звание и продвижение по службе, а Плещеев хотел выслужиться только для того, чтобы сразу выйти в отставку и освободиться, наконец, от ссылки. Он не знал, что существовало личное указание царя, запрещавшее помилование петрашевцев. Только полный срок наказания!
Памятник погибшим при штурме солдатам и казакам. Не сохранился.
Не стану еще раз описывать сам штурм Ак-Мечети. Друзья приняли в нем самое активное участие. Оба вели себя героически. Плещеев одним их первых бросился в пролом взорванной саперами стены глиняной крепости. Оба были представлены к наградам. Только, когда в сентябре 1853 г. войска вернулись в Оренбург, капитан Дандевиль сразу стал подполковником и уехал вместе с генералом Перовским в Петербург с отчетом. Вот этот отъезд и послужил началом переписки друзей. По письмам Плещеева можно судить, как жилось солдатам и офицерам в только что завоеванной Ак-Мечети, переименованной в форт Перовский.
Генерал-майор В. Д. Дандевиль, 1877 год
В Ак-Мечеть Плещеева отправили во второй раз в мае 1854 года. Жизнь в южном укреплении явно мало чем отличались от порядков в гарнизонах Уральской и Ишимской линий. Этим и интересна переписка друзей – свидетельством очевидцев. Друзья опять оказались на разных полюсах. Одного ждала нудная нелюбимая солдатская служба в форте Перовском, как стала называться бывшая Ак-Мечеть. Другой, подполковник Дандевиль, стал заведовать «степными делами», т. е. всем тем, что касалось постройки укреплений на берегах Сырдарьи и жизни местного населения.
Плещеев мучительно долго ждал решения своей судьбы. Все участники штурма уже получили награды и повышения в чинах. Даже «офранцузившие» в тылу франты-офицеры, повара и снабженцы. Шло время, а о Плещееве, казалось, забыли. Поэт-солдат понял, что он и еще восемь «конфирмованных уголовных преступников», в основном, поляков, исключены из общего списка представленных к наградам, хотя тоже «совершили трудный поход и много вытерпели… и везде были в опасности». Письма к полковнику Дандевилю — горькая повесть о жизни поэта в забытом богом гарнизоне.
Сначала Плещеев просит друга осторожно узнать, выполнил ли В.А. Перовский свое обещание похлопотать за него перед государем. Что ответил генералу царь, нам неизвестно. Но, судя по тому, что Плещеев в форте пробыл еще два года, хлопоты остались пустыми. Алексей Николаевич пишет: «Грустно, Виктор Дезидерьевич, быть связанным по рукам и по ногам в своих действиях и прятаться от порядочных людей, как заклейменному за уголовное преступление… Просясь в поход, я имел в виду получить за него унтер–офицерство, если только Бог вынесет невредимым, и потом на следующей год снова идти в степь. «Если не будет экспедиции, — думал я, — может быть, какие–нибудь стычки будут, и все–таки есть больше шансов отличиться, чем выказывая в Оренбурге гибкость и грацию своего носка».
Русский гарнизон на краю света… О старых сибирских городах было написано достаточно много. Вспомним хотя бы многочисленные мемуары декабристов, военных, купцов, обживавших торговые пути в Китай, настроивших своих лавок и роскошных магазинов в Петропавловске. Семипалатинске, Павлодаре и даже в крошечном тогда Акмолинске. А что такое Ак-Мечеть середины 19 века? Она хоть и стала фортом Перовским, но по-прежнему осталась на краю света. Он ней почти ничего не было известно в столицах. А ведь совсем скоро – в 60-х гг. — отсюда начнется «большой прыжок» российских войск на среднеазиатские ханства, который получит название Туркестанские походы. «Прыжок» унесет немало жизней воющих с обеих сторон. А пока…
«Все эти Казалы, ф. Перовский, Раим, Кош и т.д. представляли из себя глинобойные укрепления, занятые гарнизоном в 1-4 роты с несколькими орудиями и небольшими отрядами кавалерии», пишет современник поэта. И еще. «В военном отношении форт. Перовский никуда не годился, а он был одним из самых больших во всей линии укреплений. Правда, нашими противниками являлись разбойничьи шайки туркмен, киргиз. Нестройные, плохо вооруженные скопища кокандцев — противники, не страшные для любого регулярного войска». Дандевиль ездит по этим бывшим кокандским глиняным «крепостцам», насмешливо прозванных солдатами «горшками». Их, буквально как глиняную посуду, лепили из комьев глины, заполняя пустоты внутри стен разным мусором. Если кто-то сейчас пишет, что Ак-Мечеть так называлась по белокаменному храму, окруженному такой же белой стеной, не верьте. Такие соборы были в Крыму и в Астрахани, но не в песчаной среднеазиатской пустыне. «Хотите ли, чтобы я описал вам ак–мечетский комфорт? — Извольте. Лучшие квартиры здесь у начальника линии, у начальника форта, у Осмоловского. Барон убрал свою комнату со вкусом — повесил гардины, портьеры, оклеил обоями. У Скальмовского нет этого великолепия, но хорошая, большая комната — выбеленная и высокая. Осмоловский сам соорудил себе домик, состоящий из приемной, где он принимает киргиз (которых у него вечно — толпа), и небольшого кабинета, тоже оклеенного обоями. У него даже цельные стекла в окнах. Потолок выложен матами и покрыт холстом. Вообще, его квартира теплая, светлая, уютная…» «Мы (с тремя офицерами) тоже соорудили себе из сырцового кирпича нечто вроде дома, немножко сырого, мрачного, с земляным полом, но все–таки в нем лучше, чем в кибитке. У нас три комнатки, и в каждой по камину. От множества труб на крыше наше жилище походит на сахарный завод. Сожители мои — люди прекрасные. Мы живем себе тихо, покойно. По вечерам, когда нигде нет сборища, сижу себе и читаю. А, право, это большое наслаждение…» «Другого рода разнообразие — песни… Молодежь собирается в кружок и запевает хором русские или малороссийские песни (по большей части скоромного содержания), а иногда и сентиментальные романсы, в которых обыкновенно отвергнутый любовник жалуется на жестокость какой-нибудь неземной девы — и тоска неизбежно рифмуется с гробовой доской».
Плещеев почти не бывает «в обществе», хотя офицеры признали его своим. Его не интересуют карты, пьянки, интриги, сплетни, процветающие в форте. «Да и зачем идти к людям с кислым настроением», пишет он. Лишь один человек привлекает поэта – Бутаков, исследователь Арала, и его жена: «Говорят, замечательная женщина. Путешествовала, занималась разными предметам, вызывающими на размышления, акварельные портреты пишет – словом, страшно!» Страшно потому, что женщина любит «талейранствовать» — рассуждать о политике, а он сыт ею по горло. Ни в одном его письме нет и намека на события в стране и за рубежом. Он знает: его письма просматриваются.
«Вы очень интересуетесь знать про наше житье–бытье и хотите, что здесь происходит. Но как однообразна эта жизнь — если б вы знали! Здесь все как по рецепту. Может быть, вы желали бы узнать, какие здесь сходки, вечера, собрания? Если описать вам один, то вы будете иметь понятия обо всех; на всех — неизбежный ералаш, неизбежная водка, которую мы называем sanctus spiritus – (святой дух. — А.К.), неизбежные разговоры о наших местных интересах. Дамы на сборищах не участвуют; они больше промеж себя… А потом «небольшой банчик» – игра в карты, но по мелочи, лишь для развлечения. И безудержное вранье местных сердцеедов о своих победах. Некоторые из них убеждены, что «перед ними Аполлон – морда». Однако не все так плохо: на будущий год гарнизон выписывает почти все русские журналы и газеты, выписывает биллиард, военную игру, шахматы, эспадроны… Это может вам показать, что наклонности у гарнизона более благородные и что не в пьянстве, буйстве и ночном шатании ищут развлечения от скуки»…
В форте бывают даже батальонные праздники. На них приезжают отдельные роты из мелких фортов. Далее Плещеев рассказывает: «Поутру происходил парад (со знаменем), на котором батюшка произнес приличную речь, а потом пошли все к майору и наелись так, что, кажется, неделю есть не захочется. День закончился картами у него же; а нынче пишу к вам из караула, куда я хожу каждую неделю раз за офицера, по недостатку сих последних».
Случались в Перовском и перебои с провиантом. Однако «офицеры не чувствовали этого недостатка — у всех был запас выписанных из Оренбурга припасов, а солдаты, хлебая теплую воду с мясом, отшучивались и желали, чтобы кокандцы пришли поскорей да принесли с собой опять побольше провианту. Тогда, говорят, халатов понавезли, а теперь крупы привезут».
На самом деле, выручала охота. Пойменные леса Плещеев называет прекрасным естественным национальным парком, в котором полно дичи, а фазаны просто выпархивают из-под ног.
Плещеева восхищают солдаты, служащие в форте. «Дух у здешнего батальона чудный, Виктор Дезидерьевич, и, право, напрасно говорят, что они распущенны. Буйство их состоит в том, что они не дадут какому–нибудь прапорщику или даже пьяному капитану понапрасну над ними тешиться, т. е. бить и драть тех из них, которые имеют кресты и нашивки… так ведь это и высшее начальство не дозволяет. А какие у них офицеры–то были в прошлом году! Ведь эти господа публично друг друга по роже хлестали, в грязи пьяные валялись, воровали друг у друга деньги; ведь это позор был! Какое же имеет право требовать повиновения и уважения к себе офицер, подающий сам пример всякой гадости. Однако эти времена прошли. Слава Богу, этих офицеров теперь нет, и те, которые их заменили, люди с чувством достоинства и чести».
Солдат иногда называют негодяями. «Однако ж, эти негодяи умеют умирать за своего царя, когда придет время; умеют сносить нужду и лишения без ропота, с веселым лицом». На зиму солдаты построили себе из дерну казармы и помещения для всех офицеров. Сами возили дерн на своих быках, сами работали — когда по ночам, потому что днем заняты были крепостной работой. «В караул ходят через два дня: сменятся из караула — идут на работу; пришли с работы — идут в ночные; те едут за лесом, те идут плести маты, те — косить сено; одним словом — все постоянно трудятся и не жалуются на свое житье; посмотрите, какие славные построены конюшни, сколько накошено сена, и вы подивитесь, когда все успели сделать эти солдаты. Теперь, когда пришло время смотров, несмотря на то, что ученья никогда не бывает, фрунтовая часть не уступает здесь линии. А что сделали казаки, это прославленное Уральское войско? Простительно, право, если в праздник солдат выпьет лишнюю чарку водки и нашумит, не сделав никому вреда!.. Башкирцы, тоже славные, неутомимые работники, построили себе — как и солдаты — бараки, но не достало лесу покрыть их, и они живут пока в двойных кибитках. Они, бедные, сильно хворают. Несколько человек уже отправились на тот свет».
Иногда из крепости в степь отправлялись небольшие экспедиции. Ведь нередки были случаи похищения из присырдарьинских зарослей работавших на заготовке дров людей – русских и казахов. «Были экспедиции против грабящих казахские аулы кокандцев или разбойничьих шаек», пишет Плещеев. Каждую такую экспедицию он ожидал с нетерпением и принимал в ней участие. Все это для него являлось случаем отличиться, заслужить «офицерские эполеты», а с ними «прощение вины», что давало надежду на скорую возможность вырваться из нестерпимой обстановки.
10 февраля 1855 г. Плещеев сообщает о новом походе: «…Мы совершили поход, но поход неудачный… Нас захватил мороз, какой здесь никогда не бывает — до 28 градусов (т. е. –35°C). Кибиток у нас не было, и уже на позиции киргизы привезли две кибитки, но без кошм. Судите же, каково нам было ночевать! Многие познобили (обморозили) себе ноги. Барон, впрочем, не совсем виноват. Мы вышли в теплое время, и трудно было ждать таких морозов — оттого люди не запаслись теплой обувью. Досаднее всего, что мы прошлись даром. Кокандцы снюхали и ушли. А, говорят, был порядочный отряд, при двух орудиях. Мы, грешные обрадовались было: авось, думали себе, подеремся, где драка — там и отличие. Не тут–то было! Прогулялись верст за 60, да и вернулись назад с неразряженными ружьями после разных горестных приключений. В самом деле, эти две–три ночи, проведенные в степи, хуже всего Ак–Мечетского похода! Тогда мы два месяца шли припеваючи, а теперь неделя показалась за месяц. …Мало того, что люди познобили ноги, но еще какой–то неловкий верблюд, поскользнувшись на льду, упал и разбил семь котлов!» Еще в одном походе, сообщает другу Плещеев, «кроме меня, находящегося в этой роте, участвовали все почти конфирмованники из всего батальона. Командир другой роты, Первухин, показал тут большую деятельность. Сам в халате, в чамбарах (в кожаных штанах) и малахае скакал со своим киргизским отрядом; поймал какого–то лазутчика; заставил киргизов подарить отряду, пришедшему для их защиты, нескольких баранов и проч., проч., проч.». Были и такие командиры, и такие отряды – из казахов. Часто встречаются выражения «наши киргизы» и «кокандские киргизы», а были еще такие, которые служили и нашим, и вашим в зависимости от ситуации.
Плещеев не раз отчаивался, но не терял присутствия духа. Он пишет другу: «За два года пребывания в крепости я многое перечёл; сделал значительные успехи в языке Шиллера, Гете и барона Фитингофа (своего командира, немца. — А.К.) и научился языку польскому, на котором есть тоже вещи бик–якши (Мицкевич — например). Прочел ваши «Memoires de M–me Roland», несколько исторических сочинений и романов. Кроме того, читаю аккуратно русские журналы…». «Memoires de M–me Roland» — одна из книг В. Дандевиля, уже тогда известного военного писателя. Друзья, видимо, обсуждали вопросы войны и мира и пришли к единому мнению: «Да! время войны — потерянное время для человечества, по крайней мере, такой войны».
Но один из лучших поэтов своего времени Алексей Николаевич Плещеев еще два года жизни потеряет в форте Перовском. Только в мае 1856 за храбрость он был произведён в унтер-офицеры, а затем получил чин прапорщика и с ним — возможность перейти на гражданскую службу в любых городах, «кроме столиц».
В 1857 году Плещеев женился на дочери смотрителя Илецкого соляного прииска Е. А. Рудневой, а в мае 1858 года, по протекции друзей-писателей, уже с супругой, отправился в Петербург, получив четырёхмесячный отпуск «в обе столицы» и возвращение прав потомственного дворянства. Все это произошло только после смерти «сценариста казни петрашевцев», когда амнистировали почти всех ссыльных бунтовщиков – декабристов, петрашевцев в том числе. Тех, кто выжил в таких городках, как крепости на линиях.
По возвращении из ссылки А.Н. Плещеев продолжил литературную деятельность. С годами, пережив немалые трудности, он стал авторитетным литератором, критиком, издателем, а в конце жизни и меценатом. Многие произведения поэта (особенно — стихи для детей) стали хрестоматийными, считаются классикой. На стихи Плещеева известнейшими русскими композиторами написаны более ста романсов. До сих пор ученики музыкальных школ учатся играть на фортепьяно, исполняя песенки из «Детского альбома», написанные П.И.Чайковским на стихи А.Н. Плещеева.
Алексей Николаевич, несмотря на все испытания, остался верен идеалам юности. Его стихи «Вперед! без страха и сомнения» навсегда остались гимном петрашевцев и других поколений революционеров. Вот несколько строчек из них.
Вперед! без страха и сомненья
На подвиг доблестный, друзья!
Зарю святого искупленья
Уж в небесах завидел я!
Смелей! Дадим друг другу руки
И вместе двинемся вперед,
И пусть под знаменем науки
Союз наш крепнет и растет.
(5 оценок, среднее: 5,00 из 5)
